Содержание статьи:
«Вот здесь, барин… вот… Становитесь спиною к дубу. Тут вот пройдет лисица», — передо мною стоит рослая, самоуверенная фигура псковитянина-следопыта. Желтый верблюжий чекмень, перетянутый ремнем, охватывает его стройный стан; высокая меховая шапка, чуть-чуть набекрень; пестрый шарф обмотан около шеи; концы его щегольски заткнуты за ремень и расправлены веером.
На номере
«Да ты, братец, должно быть, шарлатан из самых наглых!» — невольно шевелится в голове моей. Гляжу ему в глаза… и не сморгнет! Лицо точно выточенное из бронзы, с темной окраской; взгляд серьезный, пристальный.
Яркий декабрьский день дает себя чувствовать: холодно. На мне — романовский полушубок (полушубок мехом внутрь из шкур овец романовской породы. — Прим. редакции) и тресковая шуба в накидку— туалет вовсе не охотничий, тяжелый; в руках у меня двухстволка Лепажа.
Обстановка просится на полотно. Громадная котловина оврага подернута льдом, засыпана снегом. Место глухое; крутые скаты покрыты крупным дубовым лесом; дно оврага, густо поросшее камышом, очевидно, невылазное болото летом; но теперь оно сковано морозом.
— Так лисица, ты говоришь, выйдет здесь? — ехидно спрашиваю я.
— Вот, вот, барин… Это самое место.
Мы на полугоре. Псковитянин, не торопясь, делает шагов сорок вниз… Концом палки указывает он в прогалину между высокими кустами камыша. Я молча, скептически киваю головою и кутаюсь в шубу. Теперь у меня в резерве есть несколько свободных минут, и я воспользуюсь ими, чтобы сделать отступление.
Это был мой первый дебют охоты со следопытами; но, прежде нежели расскажу историю появления их в Сердобском уезде, я должен поговорить о вещах, по-видимому, к делу не идущих. Однако же это только так кажется.
Перипетии аграрной жизни
Мы, охотники, во-первых, землевладельцы, и наши охоты в теснейшей зависимости от хозяйства. Есть досуг — я обращаюсь в ярого охотника; нет его — я на гумне, в поле, в кабинете, хмурюсь, кляну мою судьбу и делаю дело, от которого и уйти некуда…
Недобрую память оставило по себе лето 1876 года. Весна вскрылась рано, закипело поле народом, и к 20 апреля посевы кончились. Взошли яровые — сердце радуется; но затем в мае — мороз, в июне — засуха; в июле всякие ползающие и летающие гады в прах обратили наши надежды. Покосы выжгло солнцем, тощие колосья ржи не налились…
Наступила осень, пора охоты, а нас томила забота: как быть и что делать? Как свести концы с концами?
— Ну что? — спросишь, бывало, кого-либо из завзятых охотников. — Как вы насчет отъезжих полей?.. Скоро?
— Это Вы об охоте?
— Конечно.
— Черт с ней, с охотой… я и собак-то велю перевешать.
— Что так сердито?
— Кормить нечем, овса семян не вернул.
Убедительно! Да еще, как на грех, погода стояла невозможная: то польют дожди с грозою и бурей, совсем летние; то затрещит мороз; то печет солнце в короткий октябрьский день, а ночью вода в пруде мерзнет на вершок (около четырех с половиной сантиметров. — Прим. редакции).
Мы, помещики, удавленники разных проворовавшихся или сохранивших невинность поземельных банков, с парфорсом (колючим ошейником. — Прим. редакции) на шее в те редкие, ясные осенние дни, когда можно было работать, сумрачно выколачивали тощие снопы.
27 октября нежданно, негаданно зашумела вьюга, навалило снегу при восьми градусах морозу; вот, кажется, стала совсем зима… Ничуть не бывало! Первого ноября черноморским ветром убрало снег, прошел дождь, от которого, словно летом, поднялась вода в реке… и опять мороз.
Снова работа на гумне, шумно там, весело. Перед грозным призраком голода народ не падает духом. Мелкой дробью, с присвистом, стучат цепы по мерзлой земле. Вот кто-нибудь тихонько затянет песню, подхватят два-три голоса, выйдет ни складу, ни ладу и оборвется песня.
Вижу я с носилками в руках тащат бабы солому на омет (куча соломы, оставшаяся после обмолота. — Прим. редакции). Вот они уже совсем наверху; оправляльщики соломы — народ молодой, шустрый: на высоте трех саженей (около шести с половиной метров. — Прим. редакции) загорается битва: с парня валится сбитая шапка, а красавицы кубарем летят с омета, оглашая гумно веселым визгом. Шумно, на рысях, идет работа у народа: смех, гам, возня… — ни думы, ни заботы… А задуматься было бы над чем.
Услышу я, бывало, песню, покоробит меня, и скверное чувство, похожее на зависть, шевельнется в душе.
— Ну что, парень, горло дерешь! Чему радуешься?
— А чего мне, барин, горла-то не драть? Не купленное, чай…
— Хлеба у тебя что ли много?
— На месяц хватит, нечего Бога гневить…
— А дальше? С голоду помирать?
— Нет, это уж, барин, зачем?.. К твоей милости в зиму наймусь — прокормишь.
— А как не найму?
— Что же? Свет не клином сошелся, матушка Рассея велика, гнедуху запрягу, мешок в сани — вали! Кусками жив буду. Либо на винокуренный заводь наймусь; мало того сыт, пьян буду кажинный день.
— А подати!
— За нами малость обождут: ну а ждать не в угоду — корону стащут со двора. Эка беда! Живы будем, еще наживем. Ну, робята, ладь… живей!
Взмахнул цеп, подхватили другие, пыль летит от разбитых снопов. Свинцом подернуто небо; северный ветер леденит кровь.
— Фу ты, Господи, что за каторжное время!
— Холод, страсть!
— А ну как, братцы, зима?
— Что же? Скотину кормить будем.
— Чем кормить-то! Много корму запас?
— Вот-те выдумал! А крыша-то на что? У меня, брат, наскрозь крыша прогнила… Чай, сладкая стала, всю зимою стравим…
Против хищника
Слава бодрости твоего духа, русский мужик. Не тронуты твои нервы, не затянула, не изнежила тебя та тина, которую зовут «комфортом». Не познакомился и еще ты с прелестью поземельных банков… Тебе это предстоит.
— Что это, барин, нынче господа и на охоту что-то не сберутся? Хотя бы мало дело попугали волков… Житья от проклятых нет… бродят среди белаго дня.
— Где ты видел?
— Да вот на самое Успение к нам один в овец затесался; что смеху-то было! На тот грех старшой пастух на деревню за лаптями ушел; при гурте — один подпасок, мальчонок лет двенадцати оставался… Чай, знаете: Васька вдовы Настасьи? Что же Вы, сударь, думаете? Ведь отбил у волка овцу-то.
— Как отбил? — изумляюсь я.
— Видит парнишка: заметались овцы, со стойла шарахнулись врассыпную. Собачка при стаде была — грош ей цена, визжит; наержилась, а сама все задом пятится. Подбежал парень — глядь: волк сцапал что ни лучшую овцу, тянет, да, должно, забрал неловко, не выгорает его дело: уперлась овца.
У парня в руках кнутина здоровенный.. Как увидал это он волка, заорал благим матом, да, чем бы спрятаться, он, с большого-то ума, прямо к волку и ну его кнутом полосовать. И кричит, и плачет парень; а сам все к волку… Ах ты… сопливый! Я, говорит, дяденька, «сперва-то больно спужался, а после озлился и здорово ему наклал».
Защелкал мой волк зубами, поджал хвост и наутек. Овраг недалечко, добежал до оврага, оглянулся на стадо, да как взвоет! Видно, досада его взяла, что один не осилил: товарищей подзывал (это факт — без прикрас, герой его жив. — Прим. автора).
— Овца жива?
— До деревни догнали — хозяин прирезал, поранена здорово была.
Такие рассказы возбуждают. Мой пульс ускоренно бьется, кровь закипает. Мерещится лес, серенький теплый день, музыкальные голоса гончих…
— Настилай, ребята, настилай… бей! — слышится отрезвляющий голос старосты.
В половине ноября стала зима, но снег упал на мерзлую землю, и первым восточным ветром разнесло его по оврагам.
В конце декабря я получил записку от соседа моего Н. Ф. П. «Вчера приехали следопыты, любезный сосед, — писал он. — Сегодня они на поисках зверя в Бутурлинском лесу. Г-ский тоже здесь. Приезжайте ночевать, вечером сыграем «пульку», а завтра часов в 9 утра начнем охоту».
Историю появления следопытов я знал, и приглашение соседа неожиданностью для меня не было.
Вызванные мастера охоты
Жил-был в Саратове в те года любезный, веселый господин, общий фаворит, делец на все руки, нотариус Г-ский.
Он принадлежал к тому не совсем новому типу людей, которые без оглядки отдадут свое и, не задумываясь, возьмут чужое. Позднее его постигла печальная участь. За неосторожный захват денег одного из своих клиентов он попал на скамью подсудимых; обруганный и прокурором, и своим собственным защитником, он был сослан «в места не столь отдаленные».
Но в 1876 года звезда его светила еще очень ярко; деньги плыли со всех сторон — свои и чужие; нужно было придумать, как бы израсходовать их по возможности с блеском, чтобы заставить говорить о себе. И кутежи, и кокотки, и яхт-клуб, и рысаки — все это надоело. И вот нотариус Г-ский внезапно заявляет претензию на звание охотника.
Из Пскова выписывает он на всю зиму следопытов, переезд и содержание которых стоит хорошо организованной охоты. Однако же, чтобы выслеживать зверей зимою, нужен снег, а под Саратовом его оказалось еще менее, нежели у нас в Сердобском уезде, — и следопыты жили праздно.
Вот почему Г-ский с удовольствием принял приглашение П. попробовать пресловутых следопытов в Бутурлинских лесах.
С закатом солнца я был уже в доме радушного господина П. и нашел там еще несколько приглашенных. Следопыты из лесу еще не возвращались. В ожидании их неистощимый Г-ский потешал нас саратовскими анекдотами.
Совсем ночью следопыты вернулись с неутешительными вестями: верст на 20 обежали они соседние леса и волков не нашли. Только в даче господ У-х в глухом овраге набрели они на след лисы.
Это было очень досадно, и кредит следопытов как-то сразу упал. Молча, подозрительно прослушали мы доклад, ни одного оптимиста между нами не оказалось, никто не поверил обещанию следопытов поставить лисицу под выстрелы охотников, однако же все единогласно решили «попробовать»…
Сели за карты. В полночь Г-ский получил телеграмму, вызывавшую его обратно в Саратов. Он тотчас же уехал, но следопыты остались, и наши сборы не потерпели крушения.
Работа следопытов
Наутро термометр показывал 10 градусов мороза: резким ветром гнало поземок. В 11 часов мы выехали из усадьбы; через час остановились у оврага, пешком спустились под гору.
Холодно, неловко; ноги путаются, скользят; шуба ползет с плеч, стволы мешают запахнуться, стали мерзнуть руки. Жаль мне покинутого ради мистификации теплого уголка в Бутурлинке, в кабинете радушного хозяина.
Вот он сам правее на полугоре, шагах в 80 от меня. В полумраке сквозь обнаженные дубы тускло светятся стволы его «центрального воспламенения» двустволки. Около него суетится фигура другого следопыта.
Выше еще охотник-сосед; он уже установлен на место, и я вижу, как вьется тонкая струя дыма его сигары.
По верхушкам деревьев шумит ветер, изредка осыпая нас сухим снегом. В овраге тихо. Озябшими руками кручу я сигаретку, прислонив ружье к дубу. Курить хочется, я начинаю зябнуть от нетерпения скорее все это кончить.
Левее меня добродушно румяная фигура слуги соседа — Сергея. Это, по-видимому, единый верующий в следопытах; он плотно прижался в своем теплом городском пальто у куста рябины.
— Стойте же тише, господа! — доносится до меня меланхолическое увещание следопыта с сильным ударением на «о».
Тихо раздвинулся, тихо хрустнул камыш, и следопыты скрылись. Я швырнул недокуренную сигаретку и взвел курки… Минута… другая… все тихо. Чу! Вот они, голоса…
— О! О! — мерно, меланхолически слышится издали.
Это не тот веселый, задорный крик, которым оглашает лес полупьяная облава.
— О! О! О! — вторит другой голос.
Не верю… Отчего же меня бросило в дрожь? Порыв ветра яростно пронесся по верхушкам деревьев.
— О! О! — слышится все ближе и ближе, и затем без перерыва негромко перекликаются голоса.
Салют красавице
На мгновение внимание мое отвлечено: с резким стрекотанием пролетела сорока. Снова глаза мои торопливо опускаются на прогалину, в камыши… Что это?! Галлюцинация!..
Точка в точку там, где указал мне следопыт, стоит крупная, темно-красная лисица. Уши ее легонько шевелятся, морда поднята; она, не торопясь, осматривается.
Секунда. Шуба соскользнула с моих плеч; быстро с потемневшим взглядом я приложился и выстрелил. Точно не дробью, а хлыстом стегнул я лисицу. Высоко подпрыгнув, легкая, как резиновый мячик, она с места в карьер понеслась в гору… Вторично я выстрелить не успел.
Но вот выстрел… и еще… и еще… четыре выстрела — салют красавице лисице — прогремели по оврагу. Из камыша вышли следопыты; охотники сходятся ко мне с веселым хохотом… разумеется, на мой счет.
— Ха-ха-ха! Хорош выстрел! Двадцать шагов, и Вы… ха-ха-ха… промахнулись.
Зло кипит у меня в душе, зло на себя. Я знаю причину неудачи, но мне стыдно сказать ее. Ружье мое было заряжено еще осенью, по вальдшнепам, и я не взял на себя труда перезарядить его.
— А Вы, господа, наверно, убили ее? — подшучиваю я. — Да где же она?
Но, конечно, всем было неловко стрелять, кроме меня; неслась она в гору, мелькая в кустах. Никто и видеть ее не мог, только я, один я непременно должен был разбить ее в прах и…
— Ха-ха-ха… промахнулся!
Однако же обычные шутки насчет неудачного выстрела следопыты, по-видимому, близко приняли к сердцу. Один из них отошел к камышу; я вижу, как он наклоняется, что-то рассматривает, точно шарит руками по снегу.
— Господа! — серьезно говорит он, обращаясь к охотникам. — Промаха не было… заряд слаб, не по зверю, а промаху не было.
И следопыт почтительно подает мне клочки лисьей шерсти; дробью разнесло ее по снежному насту. Это была в полном смысле медвежья услуга; шутки и смех удвоились.
— Возьмите этот трофей! Годится на шубу.
— В рамку! На память… от флюса… ура!
— Да здравствует великий стрелок…
— Господа, я озяб… домой!
— Закутайтесь в лисью шерсть!
Поднимаемся в гору; следопыт предложил:
— Если угодно подождать, господа, лисицу можно вернуть…
Ни одного голоса не оказалось за «подожданье», все мы на порядок озябли. Выезжая вдоль опушки леса на дорогу, мы переехали след нашей красавицы лисицы; поднявшись из оврага, она прямо, как стрела, пронеслась через поле в соседний лес на расстоянии полуверсты. Крови ни капли… счастливо отделалась!
Так мимолетно было мое знакомство с псковитянами-следопытами. Из него я вынес убеждение, что в другой раз обещанию их я поверил бы безусловно и с ружьем заряженным утиной дробью на лисицу не поехал бы…
Наутро следопыты уехали в Саратов, и о дальнейших их подвигах я ничего не мог узнать.
Лев Ширинин, Сердобск, 1882 год
Одежда охотника в зимний период(Откроется в новой вкладке браузера)
