Содержание статьи:
10 августа 1880 года я получил в подарок самку корсака, достигшую уже своего нормального роста. Поймана она была при следующих обстоятельствах. В конце мая один казак, проезжая верхом по степи, невдалеке от себя заметил целый выводок корсаков, который под предводительством своей матки со всех ног улепетывал от него.
Казак погнал лошадь и скоро настиг зверьков. Сильным и метким ударом нагайки он перебил одну из задних ног щенка, отставшего от своих, и поймал его.
Корсак жил у меня в продолжение почти пяти месяцев, пока несчастный случай не погубил его. Он был очень ручным, чем много доставлял мне удовольствие, точно так же как и своею красивою наружностью, живостью, ловкостью, умом, своими наклонностями, манерами и характером…
Любимые игры питомца
Для того чтобы лучше можно было бы наблюдать за лисичкой, я поместил ее в своей квартире, где она могла совершенно свободно делать все, что только ей угодно. Однако по истечении нескольких дней я был принужден закрыть для нее двери моей рабочей комнаты, где она произвела сильнейшее опустошение между чучелами птиц, гнездами, костями и тому подобным.
Я дал своей пленнице кличку Лисанька, и она вскоре так привыкла к своему имени, что не только шла, когда ее звали, но подымала голову и прислушивалась, если произносили среди разговора такие слова, как, например, «лиса», «лисичка», «лисица».
Она обладала веселым нравом и крайне подвижной натурой. Сколько мне помнится, она скучала только те три или четыре раза, когда на привязи выводил я ее гулять в рощу или степь. Тут физиономия ее принимала какой-то особенный оттенок грусти и задумчивости и делалась сосредоточенной.
По-видимому, в воображении ее просыпались забытые картины свободы и простора родной степи и сознание настоящей действительности. Грустила и тосковала тогда моя милая Лисанька. Видя, что подобные прогулки вредно действуют на нее, я прекратил их.
Играть со мною или с моим учеником она любила, так сказать, до отдышки. Когда мне или ему было некогда, лисичка играла с самой собою или возилась с различными вещами.
В первый же день водворения своего на моей квартире она повытаскала из-под кровати клубни картофеля, высоко бросала их вверх и старалась поймать их ртом, делая при этом самые живописные скачки; то же делала она и с теми птичками, которых я давал ей.
Живых птиц она, если не чувствовала голода, долгое время мучила. Придушив свою жертву, лисичка далеко бросала ее от себя, потом, легши на брюхо, подкрадывалась, а затем, быстро взмахнув вверх хвостом, делала прыжок и схватывала ее для того, чтобы снова проделать тот же маневр.
Очень часто она играла со своим хвостом, вертясь на месте и стараясь поймать его. Большею частью она занималась этой игрой на моей кровати, с которой нередко и падала в это время, что усиливало комизм и без того смешной игры.
Вечером, как только мой мальчик раздевался и ложился спать, Лисанька всячески старалась вызвать его на игру. Она быстро перебегала через него, лаяла и виляла хвостом. Она любила хватать его ноги, когда он высовывал их из-под одеяла, хотя и никогда не кусала их.
Лисичка долго не давала спать своему компаньону. Поместившись около, при малейшем движении его урчала и пищала, как щенки собаки, когда они ползают по полу и ищут свою мать или когда, карабкаясь и громоздясь друг на друге, стараются занять наиболее удобное место для сосания сосков ее.
Забавы с напарником
Месяца через полтора после того, как я сделался обладателем лисички, я достал специально для нее щенка кобеля, которого и назвал Иродом. Она тотчас же подбежала к нему и после предварительного основательного обнюхивания принялась искать у него блох. С этого дня она перестала играть со мною, предпочитая мне щенка, и, за исключением времени сна, не разлучалась с ним.
Лисанька ловила Ирода или убегала от него, нарочно замедляя свой бег, чтобы дать возможность неуклюжей собачонке следовать за собою. Все движения ее были изумительно ловки и изящны, мягки и грациозны.
Она то делала вертикальные и продольные прыжки в несколько футов, перескакивая зачастую при том через щенка, то быстро поворачивалась в ту или другую сторону, взмахивая по направленно к голове своим роскошным хвостом, то вдруг при полном аллюре бросалась на пол и растягивалась, но при приближении своего преследователя вскакивала и снова принималась за свои неподражаемо ловкие повороты и скачки.
Хвост Лисаньки представлял для Ирода особую прелесть, и он всеми силами старался вцепиться в него. Она заметила это. Ставши неподвижно на месте и опустивши его, она принимала самую беспечную физиономию и устремляла свой взор на одну какую-либо точку.
В то самое мгновение, когда Ирод раскрывал рот и готовился схватить хвост, она мгновенно взбрасывала его на спину или поднимала вертикально вверх, загнув кончик дугою вниз, и в ту же секунду живописным легким скачком отделялась от щенка известным расстоянием, на котором становилась в прежнюю позу.
Когда Лисаньке было благоугодно играть роль преследователя, она мигом валила Ирода, придавливала его к полу своим брюхом и грудью и, схвативши за морду, голову, ноги или хвост, теребила эти части, однако так осторожно, что он только очень редко визжал или каким-либо другим образом обнаруживал причиняемую тем самым боль. Кроме того, она любила, поваливши предварительно щенка, садиться на него, как на диван или кресло.
Когда Ирод возмужал в достаточной степени, сделался более сильным, ловким и сообразительным, Лисанька уже не обращалась с ним с прежним чувством собственного превосходства и достоинства. Она ластилась к нему, чаще искала блох и всячески старалась выразить ему свое благоволение. Во время обеда она хотя и сердилась, когда он подходил к ней, но уже не так, как бывало прежде.
Замечательно, что Ирод выучился у ней многим ее манерам и ухваткам, которые и применялись им во время возни с нею, так что Лисанька совершенно оставила шутки со своим хвостом, который почти всегда в критических случаях поднимала кверху и загибала дугою вниз. Как только Ироду удавалось поймать ее и повалить на пол, она начинала жалобно кричать особенным образом и царапаться когтями, но никогда не кусалась.
Нередко во время возни и он, и она становились на задние лапы, а передними старались свалить друг друга. Если бы я захотел подробно описать их обоюдные уловки, хитрости и нападения, то для этого потребовалось бы написать целый том. Довольно будет, если я скажу, что моя любимица любила игру и возню в такой степени, что по окончании их просто задыхалась и в продолжение нескольких минут страдала одышкой.
Рацион
Любимую пищу Лисаньки составляли маленькие птички и млекопитающие. Между последними она предпочитала различные виды грызунов, особенно кроликов, мышей и полевок.
Очень маленьких птиц ела целиком, относительно более крупных предварительно ощипывала, у тех же, которые занимали между ними среднее место, по крайней мере, выдергивала хвост и одновременно откусывала крылья. Эту последнюю операцию она производила с такою быстротою, что казалось, как будто они отрезались ножницами.
Хищных птиц не употребляла в пищу, точно так же как галок, ворон, сорок. Голуби, кулики, куры, а также птичьи яйца приходились ей особенно по вкусу. Кроме того, она любила различные лакомства — как, например, конфеты, сахар, дыни, арбузы, всевозможные ягоды.
Хлеб ела с неохотой, и то лишь когда была очень голодна. С большим удовольствием кушала его размоченным в молоке, которое она вообще очень уважала. Говядина и баранина, особенно в сыром виде, составляли для нее предмет пламенных желаний.
Рыбу она презирала и за все время пребывания у меня, несмотря на многократные предложения, постоянно упорно отказывалась от нее. Таким же образом относилась к ящерицам и лягушкам. Воду пила довольно охотно, но понемногу.
Остатки пищи Лисанька всегда прятала в скрытые места: запихивала в щели, в грязное белье, засовывала в промежутки между стенами и близ стоявшими вещами, а иногда даже пробовала для той же цели вырывать передними ножками ямку в деревянном полу; иногда делала то же самое и с теми кушаньями, которых она никогда не ела — например, с рыбой, картофелем и тому подобным.
Раз вывел я Лисаньку на прогулку в рощу, где вскоре убил трех воробьев и положил перед нею. Она тотчас же принялась закапывать их в три отдельно вырытые ямки. Работу эту она производила очень быстро с помощью своих передних ног и рыльца.
Шалости и проказы
Лисанька питала особенную страсть к уничтожению. Она разрывала на клочки книги, грызла дерево и кости, разгрызала, а иногда и глотала веревки и кожаные ремни, съела однажды замшевые перчатки одного моего товарища, неосторожно положившего их на стул, грызла накрахмаленные части рубах, грязные носки, сапоги и так далее… и делала это тогда даже, когда была вполне сыта.
Испражнялась и мочилась она довольно часто, приседая, как сука, и поднимая вверх свой хвост, причем имела довольно странную привычку отдавать долг природе по возможности на различные вещи. Она испражнялась в фуражки, например (и так как делала это незаметно, то и приводила тем самым подчас моих гостей в очень неприятное недоумение), на картины, в тарелки, блюдца, стаканы, на папиросницы, в пепельницы.
Кроме того, она любила делать это на неочищенном черепе, валявшемся в углу комнаты. Если та пища, которую я предлагал ей, почему-либо не нравилась, она всегда гадила на нее. Точно так же, напившись предварительно воды, мочилась в чашку, где та была налита, однако иногда лакала ее после того.
Незадолго перед смертью у Лисаньки появились признаки страдания глистами. Для того чтобы унять зуд, возбуждаемый ими, она ездила на заднем месте, как собаки при подобных же обстоятельствах, и высоко поднимала свой хвост.
Спала Лисанька несколько раз в продолжение суток, хотя значительную часть ночи проводила в бодрствовании. Кроме того, она любила отдыхать, лежа спокойно на месте на белом брюшке своем. Для сна избирала кровать и подушки, а иногда стаскивала для того же куда-нибудь в угол тряпки, войлок и тому подобное.
Перед тем, как лечь, она делала на месте несколько кругов, точно так же, как делают это очень часто собаки. Хвост заворачивала обыкновенно кругом тела и клала на него свою хорошенькую голову мордочкой к его основанию. Иногда, впрочем, она ложилась на спину, поджав ноги к телу. Сон ее был очень чуток, и при малейшем звуке она поводила ушами и полураскрывала тот или другой глаз или оба вместе.
Изучение окружающего мира
Все остальное время Лисанька проводила в движении. Она беззвучно бегала и расхаживала по комнатам, все обнюхивая и рассматривая, прыгала на подоконники, столы и стулья.
Она очень скоро научилась отпирать двери, действуя тут частью своими передними лапками, частью ртом и с одинаковым успехом как в том случае, когда они раскрывались внутрь комнаты, так и в обратном.
Коростель, запертый в крупной клетке, каждый день по целым десяткам минут в продолжение первых двух месяцев привлекал к себе все ее внимание. Растянувшись на полу против клетки, Лисанька наблюдала за птицей.
Как только коростель отходил от внимательной наблюдательницы, она приподнималась и ярко блестящими глазами с расширенными зрачками следила за каждым его шагом, когда же он направлялся к ней, она плотно прижималась к полу, поджимала под себя задние ноги, точно для прыжка, и приводила в горизонтальное положение свои уши.
Без всякого сомнения, это последнее действие оказывает большую услугу корсакам, живущим на воле. Во время их охотничьих засад или во время подползывания к избранной жертве длинные уши, поднятые, как обыкновенно, вертикально, могли бы выдать добыче очень скоро присутствие врага и разрушить план нападения.
Лисанька была очень любопытна. Каждый новый предмет она подвергала тщательному исследованию и определяла, съедобен он или нет. Если он почему-либо не нравился ей, она гадила или мочилась на него!
Раз она забралась на окошко, на котором стояли стаканы, чашки и блюдца. Нечаянно уронив на пол стакан, так что он разбился, она удивилась происшедшему от того звука и по прошествии нескольких секунд подвергла уже с умыслом той же участи и всю остальную посуду, каждый раз внимательно прислушиваясь.
Симпатии и антипатии
Меня она знала прекрасно и доверяла мне более, чем кому-либо, однако не любила, когда я брал ее в руки. Когда я возвращался с охоты или экскурсии, Лисанька встречала меня и, став на задние ножки, обнюхивала основательно ягдташ, так как очень хорошо знала, что в это время может выпросить какую-нибудь птичку.
Она очень уважала сахар, точно так же как и вообще все сласти. Как только она замечала, что я достаю его, она подбегала ко мне и умильными взорами изъявляла желание полакомиться им.
Однажды, когда я поднял крышку сундука, чтобы положить туда конфеты, и тотчас же опустил ее, она незаметно для меня успела шмыгнуть туда же, где по-своему и распорядилась с ними. Минут через пять громким лаем она принялась требовать, чтобы ее выпустили из заключения.
Из всех тех людей, которые бывали на моей квартире, Лисанька чувствовала наибольшую антипатию к служившему мне солдату. Его появление она приветствовала постоянно пронзительным лаем и визгом, а иногда испражнением или мочеиспусканием.
Как-то раз случилось ему ударить палкой мою любимицу, и она до самой смерти своей не могла забыть нанесенного оскорбления. Его голос и шаги Лисанька узнавала издалека, так что я был вполне уверен, руководствуясь ее движениями и криком, что идет именно мой слуга, а не кто другой.
В высшей степени были замечательны отношения Лисаньки к собакам, именно к кобелям (относительно сук не могу сказать ничего, так как не успел сделать соответствующего опыта).
Завидев кобеля, она с пронзительнейшим визгом бросалась к нему, иногда мочилась, быстро виляла хвостом направо и налево, скалила зубы, обнюхивала его, валялась около или растянувшись на спине, растопыривала свои лапки, проползала между его ногами, лизала и так далее. Одним словом радость ее была безгранична, и она не находила, так сказать, способов, чтобы выразить ее…
Н. А. Зарудный, декабрь 1881 г.
